Намечался дождь. Стылый октябрьский ветер с завываниями гонял мусор по мостовой, злобно впиваясь в лицо и силясь оторвать кусок от трепыхающегося плаща. Ночь окончательно поглотила остатки заката, и щупальца темноты расползлись по лабиринту кривых улочек, вдоль низкорослых уродцев-зданий. Мне было хорошо, ведь я жив. Пусть и на одну ночь, но это жизнь, а не блеклое существование в пустоте, в ожидании очередного зова. Хотя за последнюю сотню лет и эта радость выпадала нечасто. Древний Изад теряет свое могущество, и лишь немощные последователи еще шепчутся по углам, испуганно отводя взгляд невесть от чего, мелькнувшего в тенях. Неясные отражения в зеркалах и шепот забытых могил.


Неоновая вывеска бара приглашающе подмигивала, я толкнул тяжелую деревянную дверь и вошел. Вслед за мной ворвался ветер – влажный, как свежая кровь. Морская соль и водоросли. В лицо ударил затхлый запах кабака: перегар, потные тела и тушеная капуста. Полупустые столики, в углу подремывал какой-то пьянчужка, и несколько гориллоподобных амбалов расположились возле двери наверх. Сторожевые псы хозяина, обезьяны на побегушках у свиньи. Возле барной стойки теснились несколько высоких стульев, один занят. Она. Сидит вполоборота. Лет двадцать-двадцать пять на вид. Пшеничные кудри и точеный носик. Я подошел и тяжело вскарабкался рядом. Молча дал знак бармену и тот плеснул вполовину стакана коричневого пойла. Также молча выпил, покатав обжигающую жидкость во рту, чувствуя, как огненные муравьи впиваются в язык и нёбо, скатываются вниз раскаленным потоком. Закрыл глаза, наслаждаясь ощущениями – пойло с каждым разом становится все лучше и лучше.

– Привет, красавчик, – низкий грудной голос вывел из задумчивости, – не угостишь ли девушку выпивкой?

Я открыл глаза и кивнул бармену. Время летит, но некоторые вещи не меняются. Девушка приветливо смотрела на меня, словно ожидая чего-то. Впрочем, почему словно...

– Как тебя зовут, красавчик? – опять проворковала она, томно окидывая взглядом.

Я вздохнул. Вопросы, вопросы. Глупые и ненужные. Но дело есть дело, и приходится соблюдать условности.

– Можешь называть меня По. А тебя?

– По? – в ее голосе явно сквозило удивление, – Ты что, азиат какой-то?

Я поморщился.

– Нет. Это сокращенное имя. Так как тебя зовут? – спросил опять, хотя ответ и не требовался.

– Джессика, – она кокетливо надула губки, – не хочешь развлечься ночью?

Я внутренне усмехнулся.

-Хочу. Кстати, я искал именно тебя.

– Меня? – она удивилась довольно искренне, – А почему именно меня?

– Мне нужно задать тебе вопрос. Как умирают гадины, красотка?

Джессика недоумевающе уставилась на меня.

– У меня для тебя подарок, – я нежно взял ее руку и положил "подарок" ей на ладонь.

Она опустила взгляд и ее перекосило. На розовой ладошке лежал человеческий глаз, обмотанный тонкой ниточкой нерва, слепо уставившись в никуда огромным зрачком. Джессика зыркнула на амбалов возле двери и явно собиралась закричать, но я быстро щелкнул длинным ногтем по ее губам и красавица безвольно застыла.

– Тсссс, – прошептал я, – не надо шуметь. Это утомляет.

– Кто ты? – с трудом просипела она.

– Я уже называл свое имя. Но это не важно. Важно другое... – я полуприкрыл глаза и начал монотонно рассказывать, – ...мальчишка умирал долго и трудно. Ведь его палачи были мастерами и никуда не спешили. Они перебили ему руки и ноги, отрезали язык и вбили ребра в легкие. Он лежал на холодной земле, скребя переломанными пальцами, выхаркивал легкие в мучительном кашле, молил о смерти, но та не спешила. А палачам стало скучно, и они захотели развлечься. Один из них, самый умелый, взял увесистую дубинку и ударил мальчишку по затылку. Он был настоящим мастером, этот безымянный палач, глаза мальчишки выскочили из орбит и повисли на тонких ниточках нервов...

– Замолчи, – сип красавицы теперь походил на угрожающее шипение змеи, – я тут не при чем. Это все гадалка, эта старая стерва предала его. Предала их.

– Гадалка, – задумчиво протянул я, – гадалка...


– Как умирают ведьмы, старуха? – я смотрел в ее блеклые, старческие глаза и видел только безграничную злобу.

Она была не гадалкой, эта неопрятная морщинистая старуха, столетний сморчок, непонятно как задержавшийся на этом свете. Ведьма. Настоящая неподдельная ведьма. Не чета былым, но и не дешевая фиглярка и шарлатанка последнего века. Впрочем, чем может угрожать ведьма мне, обитающему в пустоте и ожившему лишь на ночь для спасения и мести.

– Что тебе нужно, темный посланник, – старуха узнала меня, – я не вызывала, не может быть у тебя власти надо мной.

– Мне не нужна власть над тобой, – чуть усмехнулся я, – ведь настоящее имя мальчишки – Дигори Изад. Потомок древнейшей крови колдунов, отказавшийся от своего наследства ради одной милой мордашки и густых каштановых локонов до пояса. Но даже таким он был страшен для тебя. Он был сильнее и светлее чем ты, старая стерва. Ты не могла выносить рядом с собой настоящего Изада. Ты приняла мальчишку, но лишь на время, пока не подвернется подходящий случай избавиться от него. И когда время пришло – ты нашептала. Тому, кто услышит и не простит.

– Даже если и так, то причем здесь ты? – голос карги наждаком резал по мозгам, – мальчишка отказался. Убирайся, мерзость!

– Его палачи были очень умелыми. Но глупыми. Им было некуда спешить, и они убивали его долго. На старом забытом кладбище. Где шепот древних могил тонет в тенях надгробий. А мальчишка все не умирал, и они решили сжечь его напоследок, еще живого. И, уже корчась в огне, он воззвал и потребовал. И был услышан. Так что цена назначена, ведьма. Спасти одну жизнь – забрать три. И ты – первая.

Старуха побледнела, схватила со стола странный амулет и направила на меня:

– Изыди, мерзость, – ее визгливый голос стал еще противней, – именем...

Но я не дал ей закончить. Протянул левую руку и смял амулет в ладони. Правая крепко охватила морщинистую шею, и длинный ноготь мизинца легко вошел между позвонками, парализовав каргу ниже шеи. Подхватил обмякшее тело и бросил в кресло.

– Итак, ведьма. Назови мне второе имя. Кому нашептала ты? Назови мне имя и умрешь как должно, – я легко коснулся ее горла, – говори.

– Джессика, – еле слышно прошептала она, – эта дрянь...

Запах бензина приятно щекотал ноздри.

– Как умирают ведьмы, старуха? – я смотрел в ее блеклые, старческие глаза и видел только безграничную злобу, – Их сжигают на кострах.


– Гадалка, – задумчиво протянул я, – гадалка уже ничего не скажет. Ибо была первая и умерла как должно.

Я снова сделал знак бармену, показав на себя и Джессику. Потом перевел взгляд на девушку:

– Ты любила его? – вгляделся в глаза, в которых можно утонуть, и ответил сам себе – Нет. Для тебя он был просто шансом. Шансом вырваться из грязи, в которой ты сейчас барахтаешься, уйти от свиньи, которой ты принадлежишь. Вырваться и уйти. Но он не оправдал ожиданий. Потому что влюбился не в тебя. Влюбился как щенок, до розовых соплей и радужных пони. Но она принадлежала другому. Той же мерзкой и злобной свинье. Ты не смогла простить. И настучала, с подачи гадалки. А потом мальчишка умирал. Где она?

– Не знаю, – она отвела глаза, – это знает только он, Кровавый Боров.

– Кровавый Боров. Третий. Кто он и где он?

– Наверху, – она незаметно указала глазами на амбалов возле двери, – а кто он такой – никто не знает. Поговаривают, что вообще не человек. Или что продал душу.

– Интересно, но не суть. Так скажи мне, зачем?

– Что зачем? Он посмел предать меня! Меня! И ушел к этой шалаве...

– Ясно, замолкни, – мой ноготь опять щелкнул по ее губам, – и ты нанесла удар. Подло, исподтишка. Приговор вынесен. Ты – вторая. А теперь пей.

Я слушал предсмертный булькающий хрип и видел, как ее пальцы судорожно пытаются разорвать горло в безнадежной попытке вдохнуть.

– Как умирают гадины, красотка? – я смотрел в ее глаза, уже начавшие вылезать из орбит, и видел только безграничное отчаяние, – Захлебнувшись собственным ядом.


Первым был бармен, наконец осознавший скудным умишком, что происходит что-то не то.

– Ты что наделал, мудила? – его рука нырнула под стойку, и на меня уставилось двойное дуло обреза.

Я вбил обрез ему в морду. И тогда они навалились всем скопом. Они были очень умелыми, эти обезьяны. Я ощущал их удары, впитывал их злобу, наслаждался болью. Мои кости давно бы были переломаны, если бы умели ломаться. Я закрыл глаза и не сопротивлялся – незачем. Так было быстрее. Наконец они устали или им надоело меня пинать. Я почувствовал, как меня подхватили и поволокли куда-то наверх. Бросили на стул.

– Вот он, босс, – пророкотало где-то сверху, – этот пидор отравил Джессику.

Я открыл глаза. Большая комната, обставленная с аляповатой роскошью. Полумрак. Вонь немытого тела. Две гориллы у меня по бокам. А передо мной, на стуле-троне, сидел он. Кровавый Боров. Он был огромен и толст. Заплывшие жиром свинячьи глазки глупо уставились на меня. Тройной подбородок покоился на необъятной груди. Короткие, жирные пальцы сжимали кусок чего-то мясного. Весь стол уставлен едой и бутылками. Свинья жрала и чавкала, чавкала и снова жрала. Я молчал. Наконец, Боров вытер руки и его заляпанный жиром рот раскрылся:

– Ты кто такой, мудила?

Вопросы, вопросы. Глупые и ненужные.

– Ты не достоин знать, – я смотрел в его поросячьи глазки и не видел ничего, – Как умирают свиньи, свинья?

– Чего? – жирный рот недоуменно раскрылся, а взгляд стал еще глупее.

– Мальчишку звали Дигори Изад, – монотонно продолжил я, – потомок древнейшей крови, отказавшийся от своего наследства ради одной милой мордашки и густых каштановых локонов до пояса. Но она принадлежала тебе. Ты так считал. Потому и умирал мальчишка. Долго и мучительно. Изрезанный, искалеченный и сожженный он успел потребовать и был услышан. Договор подписан и цена назначена. Три жизни за одну. И ты – третий. Скажи мне, свинья, где она и умрешь как должно.

Боров слушал, не перебивая, все так же глупо таращась на меня. И тут он расхохотался. Злобно и ехидно. Мне не понравился этот смех. Я протянул руки вырубить амбалов , но они вдруг расплылись и потекли туманом меж пальцев. Потек стол, и стул-трон, и аляповатая обстановка комнаты. Остались лишь каменные стены и пол, я и Боров. Он был все так же безобразно толст, но глазки уже не выглядели глупо. Со скоростью, невероятной для его размеров, Боров оказался рядом. Удар был чудовищным. Я впечатался в стену, в теле что-то хрустнуло, чего быть не могло, серая муть расплескалась перед глазами. Я встряхнул головой, зрение прояснилось, передо мной, потрясая кулаками, плясала и кривлялась, огромная туша.

– Мальчишку звали Дигори Изад, – издевательский голос Борова ворвался в уши, – и он умирал долго и трудно. Щенок, осмелившийся бросить вызов мне. И подох, как собака.

Туша опять подскочила ко мне и ударила. И еще раз, и еще, и еще... я бы уже давно свалился, но каждый удар подбрасывал меня вверх, поднимал на ноги. Голос меж тем не умолкал:

– Цена назначена, приговор произнесен, одна жизнь – за три, три за одну, я – третий, и нет спасения...

Наконец Боров перестал бить¸ и я тихо сполз ему под ноги. Он нагнулся, плюнул мне в лицо, потом продолжил:

– Это щенок где-то там, в тебе, мерзость. Так пусть слышит – не будет третьего. И спасения не будет. Я разрежу вас на кусочки и продержу у себя до утра. Ты отправишься обратно в пустоту, мерзость, душа этого щенка будет вечно выть среди старых надгробий, а его шлюшку будут насиловать снова и снова, и снова, и снова. Ведь я – тоже Изад!

Туша уплыла куда-то в сторону, я скосил глаза и увидел, как Боров подошел к столу, опять появившемуся в комнате, и взял здоровенное мачете. Ну, Дигори, – это конец? Что ты будешь делать теперь?

И мальчишка внутри меня взвыл. Боль переломанных костей, ярость огня, пожирающего плоть и страдания тела, несколько часов молившего о смерти были в этом вопле. Он начал сжигать свою душу и сила его безумия выплеснулась, разливаясь по телу раскаленными струями. Меня подбросило, как на пружине, я вцепился в жирную руку, уже занесенную для удара, и сломал ее. Подхватил мачете, выпавшее из ослабевших пальцев Борова, и воткнул ему в пузо.

Комната опять приобрела давешние очертания. Вернулась аляповатая роскошь и стол, заваленный едой и бутылками, трон-стул и недвижимые тела двух амбалов. А возле моих ног колыхалась туша Борова, жалкая и скулящая. Жирные окровавленные пальцы елозили по рукояти мачете, силясь вырвать его из тела. Пинком ноги я отбросил их в сторону, взялся сам и повел лезвие вверх к груди, вспарывая эту свинью, наполняя комнату вонью крови и дерьма.

– Как умирают свиньи, свинья? – я смотрел в поросячьи глазки и видел лишь безграничный страх, – Под ножом мясника.


Полутемная комната с подслеповатым оконцем, ведро в углу и тощий матрас, на котором лежала она, безвольная и изломанная. Мордашка, когда-то бывшая милой, синяя и опухшая от побоев, заплывшие глаза. Густые каштановые локоны, залитые засохшей уже кровью. Я подошел и присел рядом, прямо на пол.

– Кто ты? – ее губы шевелились с трудом.

Вопросы, вопросы. Глупые и ненужные. Но она имела право знать.

– Мальчишку звали Дигори Изад, – начал я, – и он любил. Любил так сильно, что отдал душу, чтобы спасти тебя. Глупый, желторотый щенок. Спасти одну жизнь – отдать три и собственную душу. Я – посылка. Посылка Изада. Для тебя.

– Не надо. Отпусти его.

– Поздно. Цена уплачена. Приговор исполнен. Мне осталось только одно.

Я опустил руку ей на лоб и жизненная сила троих, умерших от нашей руки, начала перетекать в девушку. Залечивая раны, наполняя энергий и волей к жизни, стирая воспоминания последних дней, воспоминания обо мне и мальчишке.

– Забудь и спи. Для тебя наступит утро.


Я стоял у открытого окна и вдыхал запах соли и водорослей. Дождь прошел. Небо серело на востоке. Скоро рассвет проглотит остатки ночи и зальет лабиринты кривых улочек, расплескавшись среди кирпичных уродцев-зданий. Лишь стылый октябрьский ветер все также будет гонять мусор по мостовой, злобно впиваясь в лица прохожих. Время идет, но некоторые вещи не меняются. Через несколько минут я уйду обратно, дожидаться очередного зова.

Я закрыл ставни и вгляделся в отражения в оконном стекле. Я смотрел в свои собственные глаза, силясь различить хоть что-то, но видел лишь пустоту. Ты сгорел, мальчик, как и многие до тебя, сгорел без остатка, отдал душу, чтобы присоединиться к тому, о чем я знаю не понаслышке. Три жизни за одну. Но, такие как ты, платят наивысшую цену. Сжечь душу, что бы спасти жизни. Только так – и никак иначе. Иначе – только бесконечный шепот среди старых надгробий и забытых могил. Я всегда хотел спросить у тебя, и у всех, кто сгорел до тебя – стоило ли? Ведь пустоту не зря называют пустотой. Это окончательная смерть и небытие, без надежды и без возврата. Стоила ли твоя душа одной спасенной жизни и мести троим убийцам? Кем ты чувствовал себя, мальчишка, сгорая в огне собственного безумия – спасителем или палачом?

Как умирают спасители, мальчик? – Точно так же, как и палачи.