Нео-Нуар

Примерно за неделю закинул в сеть объявление: "Еду в Шривпорт. Возьму попутчика. Багаж неограничен". Простая заметка, ничего необычного, на сайте автостопщиков таких тысячи. Нарочно не писал, что предпочитает попутчицу - чтобы не спугнуть.
Один за другим позвонили двое (оба мужчины), и обоим он отказал. Сказал, что место уже занято, а объявление не снимает, потому что некогда. Просто некогда, занят сильно. Потом откликнулась девушка.

Намечался дождь. Стылый октябрьский ветер с завываниями гонял мусор по мостовой, злобно впиваясь в лицо и силясь оторвать кусок от трепыхающегося плаща. Ночь окончательно поглотила остатки заката, и щупальца темноты расползлись по лабиринту кривых улочек, вдоль низкорослых уродцев-зданий. Мне было хорошо, ведь я жив. Пусть и на одну ночь, но это жизнь, а не блеклое существование в пустоте, в ожидании очередного зова. Хотя за последнюю сотню лет и эта радость выпадала нечасто. Древний Изад теряет свое могущество, и лишь немощные последователи еще шепчутся по углам, испуганно отводя взгляд невесть от чего, мелькнувшего в тенях. Неясные отражения в зеркалах и шепот забытых могил.

В городе Адо чёрные ночи и серые дни.
В городе Адо всегда на вас смотрят, и вы не одни.
Пальцы в расчёт, ваши слёзы не в счёт - суровый закон.
Здесь только судьбы и жизни принято ставить на кон.

Не стоило прикасаться к той коробке! Не стоило тем более открывать ее, и уж, конечно, ни в коем случае нельзя было ничего подписывать!

Сторож вышел на крыльцо покурить. Просвистела электричка, загавкали собаки, значит – сейчас начнётся! Опять... В ворота вползала пёстрая колонна отдыхающих. Они ещё ничего не успели совершить, а сторож уже их люто ненавидел. Он не хотел и боялся повторяющегося безумия, чувствовал, что сдадут нервы, он не устоит и снова нажрётся, и жаждал этого – до дрожи в кишках.

Четвёртая бутылка была лишней. Определённо.
"Я здорово нагрузился, – Дылда Том посмотрел в кружку и увидел дно. – Непонятно с чего? С каких это пор меня штормит от пары глотков? Не иначе хозяйка подмешивает в пиво какую-то дрянь... разорви её черти!"

Дождь лил, когда я вчера возвращался в свою каморку-студию в дешевом мотеле. И сейчас, первое, что я услышал, продрав глаза, это тошнотворное шуршание капель по крышам домов и мостовой. Звук, как будто кто-то мочится на шкуру огромного дохлого ротвейлера. Надеюсь, когда-нибудь дождь смоет этот город и его обитателей в одну большую сточную канаву, где им самое место.

Этим я зарабатываю себе на хлеб. На ярмарках, в балаганах. Иногда мой путь пересекается с тропою бродячего цирка, и я участвую в предоставлениях. После клоунов, перед гимнастами.
Я могу просидеть под водой час, могу и вовсе задержать дыхание – покуда почтенной публике не надоест держать зеркальце перед моими губами. Могу порезать ножом руку – этот "фокус" обожают в трактирах, – и кровь не потечёт из раны. Ни капли. Потому что во мне нет сердца.
Это моя история.

Черт!
Яйца чешутся, хоть волосы на жопе рви.
Кидаю в стену блокнот с заметками для "Глобал Ревью", и запускаю руки в свербящую промежность. Все из-за той тайской сучки с ароматными губами, которая высосала меня словно тюбик с кондитерскими сливками. Пока я валялся в отключке, кровать взяла на абордаж подлая банда мелких тропических муравьев.

Время остановилось. Так бывает в кино: все вдруг замерли, а ты ходишь, заглядываешь в лица, машешь ладонью перед остекленевшими глазами, будто не веря в серьёзность происходящего. Потом, поверив и осмелев, можешь, из озорства, потянуть кого-нибудь за нос или погладить симпатичную девушку по руке.
Всё было так, только... наоборот. Я врос в асфальт каменным истуканом, а все вокруг ходили, заглядывали мне в глаза, улыбались и заговорщически подмигивали друг другу, дёргая меня за рукав. Девушка провела рукой по моей щеке и, уколовшись о щетину, брезгливо сморщила носик.

Мне – двадцать шесть, ему – пятьдесят два.
– Пойми, Максим, в жизни каждого мужика, каждого человека, наступает такой момент. Надо просто встать и все изменить. Все. Я тогда понял, что моя жизнь расписана на годы вперед. Вплоть до могилы.
Максим – это я. А он – Глеб, мой отец. Уже все понятно, да? Смешно. Банально.

Дождь каждый день. Пахнет морем. Ночью томно и душно. Музыка. На улице ребята с девчонками пьяненькие кричат песни. Они приехала одни, без родителей. Им весело. С бабушкой на море стыдно. Стыдно её коряво-неприкрытого тела на пляже. Зачем она раздевается? "Солнечные ванны полезны, грею косточки". Она не отпускает Томку ни на минуту. Вот и сейчас "сиди под навесом", пока она рыбу живую потрошит. Рыба судорожно дёргается, ей больно от ножа и не хватает кислорода.
– Стукнуть по голове, чтоб не мучился, – бабушка не находит молоток, и использует для этого базарную гирю.

Всё утро новый жилец разгружал мебель. Нет, сам он не носил стулья и не втаскивал, пыхтя от натуги, циклопический диван с чёрной кожаной обивкой. Жилец – мясистый, плотный, как краковская колбаса, – расхаживал возле машины и напористо командовал:
– Вот это – осторожно! А это – после того! Не хватай руками, надень перчатки! Здесь стекло – разобьёшь, до пенсии не расплатишься!
Мрачные грузчики сплёвывали в кусты, но безропотно исполняли все его приказы. Новосёл походил на что-то жирно-копчёное, а грузчики – на обглоданные куриные ножки.

– Тео, это было нечто!
– Да, особенно соло в "Черной песне". Как ты это делаешь?
Тео хлопают по плечам, обнимают, хвалят.
Он только улыбается – улыбается так, как сомнамбулы лунному свету, как звезды улыбаются исчезающим во тьме планетам, и правый глаз, как всегда, закрывает длиннющая челка; и Тео что-то отвечает невпопад.

Меня зовут Майя. Пятнадцать лет, мальчиковая прическа, джинсы-футболка с Тинки-кеды и мужская куртка "Стоун Айленд", которая мне велика.
Я живу в городке Бервик-на-Твиде, и если вы о нем не слышали, то взгляните на границу Англии и Шотландии.
У меня все в порядке.

Небо нависло черно-фиолетовой бахромой. На холме вздымался замок феодала, скалясь холодными лучами прожекторов. Барон Хичкок, если память не изменяет. Хичкок Второй. Как им нравится давать себе такие имена. Они считают себя дворянами.
Узкие кривые улочки Фросттауна с их двух и трехэтажными лачугами, сваренными из металлических пластин и обшитых изнутри термоизолятором. От крыши к крыше тянутся гирлянды разноцветных лампочек – они дешевле нормальных ламп. Панки, попрошайки, наемники, бродячие торговцы, полуразобранные андроиды и феодальные гвардейцы. В такой дыре, как эта, не часто встретишь публику иного толка.
Рядом с портовым баром возвышается бойцовская арена, вывеска над дверьми это подтверждает. "Бои роботов". Хотя, этично ли называть андроидов роботами? Тем более, что ситуация в мире сложилась такая, что на многих роботов работают люди. Иронично. Афиши на стенах рассказывают о сегодняшнем представлении.

Зеленая люминесцентная лампа дежурного освещения щелкает и мигает, словно делая мгновенные снимки помещения, где я провел последние четыре с половиной часа своей жизни. Внимательно рассмотрим некоторые из их. Облезлый потолок, лишенные окон стены. В сгущающейся темноте, на границе зрения, только что захлопнулась дверь. Ее не видно, но я знаю: изнутри она обита серым дерматином. Хирургическая лампа, склонив голову набок, глядит пятью мертвыми глазами на анатомический стол, залитый черной тушью. Это, конечно, не тушь. Просто сочетание красного и зеленого всегда дает черный цвет.

О брат, где же ты? В Ухане или Шанхае? В Пекине или Нанкине? В Чунцине или Тяньцзине? Услышь мой звон, большой брат. Дзинь-дзинь. Включи слух, Си Джепан, ты знаешь, кнопка в районе сердца. Это я, Си Эр-гай, призрак, я зову тебя из Диюя, с голодного двора Цзичана.
Мы все здесь, на Черной дороге, у Желтого источника – и Си Таси, и нян, и фу, и Хито, и Ни Джита... Работаем по двенадцать часов в сутки и не жалуемся. А то явится страшный Циньгуан-ван и заставит смотреть в зеркало зла. Не все дотягивают до конца сеанса. Выбрасываются в окна. Мы, китайцы, знатные летуны. Только летим почему-то вниз – на колючую проволоку, а не в теплые края – на Тайвань или Хайнань.